Кассандра/М!Тревельян, пост-Чужак. Попытки совместно справиться с психологическими последствиями увечья и начинающейся лириумной зависимостью. Полный комплект "радостей" на одну Искательницу. А+
У Травельяна нервный тик на щеке. У Травельяна сохнут глаза. У Травельяна фантомные боли в отсутствующей руке. Травельян не хочет жить.
Кассандре приходится уговаривать его, чтобы утром он встал с постели. Иногда она вынуждена орать, чтобы заставить его поесть. Она вообще разговаривает за них обоих, потому что бывший Инквизитор – и раньше не особо разговорчивый – теперь почти все время молчит. Кассандре нечего сказать, да и не особо хочется лишь в минуты, когда взгляд воспаленных глаз Травельяна шарит по комнате в поисках заветного порошка. Кассандра отворачивается, когда обрубок руки дергается вперед, стоит Травельяну углядеть ящик с вожделенным ядом. Тибо – левша. То есть был левшой. А теперь он, скрипя зубами, неуклюжими мозолистыми пальцами правой руки пытается отщелкуть тугой замочек на деревянной изукрашенной коробке.
Пять минут – именно на столько хватает терпения Кассандры, прежде чем она подскакивает и оттесняет Травельяна от стола. Резкими, нервными движениями она раскрывает проклятый инкрустированный зёв, где скрыт дурман. Уже отточенными жестами она отмеряет дозу сероватого порошка, разводит, греет над зажженной лампадкой, разбавляет водой и протягивает отраву любимому человеку.
– В одиночку я теперь даже сторчаться не могу, – с кривой ухмылкой он салютует ей бокалом и с жадностью глотает жгучую дрянь. Кассандра наблюдает, как ходит кадык на его горле: вверх-вниз, вверх-вниз.
Она сама приносит ему лириум. Травельян не говорит ничего и ни о чем не просит, но Кассандра видит, что наркотик как-то помогает ему – не унимает боль и не дарит забытье, но словно бы делает жизнь менее дерьмовой. В такие минуты Травельян по-прежнему молчит, но Кассандра чувствует, что ему легче. Она даже не предложила обратиться к Каллену за помощью – знала, что Инквизитор на это не пойдет. Она просто говорит за двоих, бодяжит лириум и помогает по утрам завязать штаны и застегнуть камзол. Кассандра ждет. Она слишком хорошо знает Травельяна, чтобы не понимать – это временно. Нужно просто немного подождать, и самый близкий ей человек оклемается. Выправится. Справится. А она просто будет рядом – плечом, жилеткой, опорой. Рукой. Всем, чем понадобится. Если понадобится. Кассандра ждет.
Лириум остался. И рука не отросла. Если смотреть со стороны – ничего не изменилось. Но это – со стороны. А изнутри…
Кассандре хочется смеяться – в голос, громко, захлебываясь от радости. Потому что Травельян шутит. Шутит по-настоящему, а не сверкает острыми гранями злого сарказма. Кассандра готова пуститься в пляс, потому что у Травельяна наконец появился аппетит. Кассандра почти счастлива, потому что Тибо говорит: «Нам надо выйти погулять, в этой конуре можно сдохнуть от рахита».
Никуда не делся шарящий взгляд воспаленных глаз, и все также Кассандра вынуждена «заваривать» яд для любимого человека. Она по-прежнему завязывает на нем штаны по утрам и застегивает камзол. И фантомные боли терзают его чаще, чем голод или жажда. Но они наконец засыпают рядом, прижавшись друг к другу, как не прижимались раньше, и даже просыпаются тоже – в объятиях. Проблемы совершенно никуда не делись, но Кассандре плевать! Она дождалась.
Кассандра/Каллен, Н+, ER, занавесочная история, можно посткон, но главное чтобы Каллен решил стать эдаким домохозяином в тапочках и халатике, а Кассандра застала его с их ребенком на руках после задания. Флафф и мимимишности приветствуются
Кассандра/ж!воин/разбойник!Адаар. Кассандре кажется, что глубоко уважаемая и дорогая ей, но столь же глубоко неверующая Вестница недвусмысленно с ней флиртует. Эмоции на тему. Подкатывает ли Адаар на самом деле или нет на выбор автора.
В любви нет ничего предосудительного. Любовь - она воодушевляет и окрыляет, она романтична и нежна. Так считает Искательница Пентагаст.
Она определенно воодушевлена Адаар, окрылена ее доверием, поражена нежностью её рук, бинтующих раны и их же силой, сносящей двуручником головы врагам. Кассандра в восторге от романтической души косситки, любящей хорошие книги и помогающей людям на своем пути, и если ей не показалось, а ведь чаще всего ей именно кажутся подобные вещи - статная грациозная Вестница Андрасте всегда чуточку учтивее с ней, с Кассандрой, чем с остальными товарищами, а шуточки Адаар над неваррской принцессой, всегда чуть добрее, чем над остальными, и пухлые губы серокожей всегда улыбаются, когда они встречаются взглядами.
Пентагаст знает, что нравится. Кассандра чувствует, что желанна. Это так неправильно, странно щекочет живот и томит грудь. Но, к сожалению, удивляющему саму Кассандру, даже не имея ничего против, она не может ответить Адаар взаимностью.
«Как же я ненавижу Гаррета». Эта мысль крутится у Карвера весь их полёт на, прости Создатель, ведьме в сторону Гварена, эта мысль поддерживает в минуту тяжелейшей качки на корабле. Как же. Я. Ненавижу. Гаррета. Конечно, куда ещё можно поехать семье с отступником, как не в город с самым строгим Кругом Магов на континенте? Почему бы потом в этом городе стать не наёмником, чей статус худо-бедно защищает от храмовничьего взора, а контрабандистом, чтобы гарантированно поплатиться, если вдруг их поймают? И зачем скрывать, что в твоей группе есть маг – ведь можно ходить по городу прямо с посохом за спиной, да-да, в самих Казематах! Когда за Карвером приходят, чтобы отвести в Круг, он даже не смеётся: ну конечно, его брат там, на Глубинных тропах, заработал себе и семье на жизнь, а ему суждено вечно гнить с четырёх стенах без единой возможности куда-либо выбраться. Впрочем, один плюс в его новом положении всё-таки виднелся: больше никаких идиотских ночных приключений и вырезаний с лица земли населения, сопоставимого с половиной Лотаринга. Взрыв Церкви и последующее светопреставление заставляют Карвера приложить руку к лицу: мало Гаррету было себя-любимого, он ещё и в команду взял, как выяснилось, такого же долбанутого на всю голову. Впрочем, с этим Андресом было всё ясно с самого начала: какой отсутпник будет открывать клинику для больных, ставшую известной всей Клоаке? Впрочем, один раз Гаррету всё же удаётся его удивить. Когда Мередит притаскивает плененных магов прямо к ногам Защитника, тот, недолго думая, бросает на женщину взгляд «Мередит, вы больная?», а затем хватает Карвера и тщательно ощупывает на предмет травм. Пусть даже между ними никогда и не было братских чувств (по крайней мере, со стороны Карвера), но Гаррет, кажется, об этом и не подозревал.
— Ты льстишь себе, если считаешь, что твоё общество интересно мне, — Дориан опустился в кресло с изяществом дикой кошки, — лишь потому, что ты тевинтерка. — Не считаю. — Кальперния обдала заварник кипятком. — Хочу спросить тебя. — Посоветовать тебе портного и цирюльника? Я уж не надеялся, что ты спросишь. — Ценю твою заботу, но нет. Думал ли ты, Дориан, о том, что Тевинтер может стать… другим? Всыпав в ситечко ароматную заварку, Кальперния испытующе взглянула на мигом посерьёзневшего Павуса. — Если моим учителем был Алексиус, то это не значит, что я кинусь поднимать Тевинтер на бунт ради рабыни. — Его пальцы самой собой сжались на подлокотнике. — Бунт? — Полупрозрачные брови Кальпернии дрогнули. — Есть методы более… более. Скажем, реформация. — Рабские проблемы пусть рабы и решают. — Дориан поднялся, намереваясь уходить. — Конечно, — согласилась Кальперния, разливая чай в две чашки. — Ведь ты вовсе не раб. Тебя всего лишь растили по плану, хотели женить по плану, и сделать послушным мальчиком, когда план не удался. Ты — вольная пташка, Дориан Павус. Как павлин в саду у архонта, — добавила она после паузы, звякнув ложкой. — Чашечку чая? Дориан вернулся в кресло с куда меньшей грацией. — Пожалуй, — тихо ответил он. — Пожалуй…
В ее глазах лихорадочный красный блеск, на ее изгрызенных губах алые капли, в ее единственной руке багряные кристаллы, которые она протягивает ему.
– Ты станешь достойным нового бога, – умоляет она. – Пожалуйста.
Каллен сглатывает.
– Богини, – поправляет он. – Новой богини.
Разве он может отказать? Ей?
– Спасибо! – облегченно выдыхает она и вкладывает отливающий огнем и кровью кусочек ему в рот, проталкивает пальцами между губ, прижимает к языку. И смотрит – жадно, страстно, восторженно. Шепчет: – Спасибо…
Она на минуту блаженно прикрывает глаза, сидит неподвижно, а затем энергично вскакивает и уверенным тоном сообщает:
– Завтра мы едем в Халамширал. Нужно устранить Селину и усугубить хаос в Орлее.
Каллен с трудом глотает вязкую горькую слюну, рукавом стирая налипший на губы песок, и смотрит на расплывающуюся от рези в глазах фигуру Травельян. Он не знает, почему, но уверен, что следующим шагом станет армия демонов в заброшенной крепости.
Чудовище спит. Тревожно, беспокойно всхрапывает во сне. Чудовище голодно – всегда, даже спящее в красной бездонной тьме.
Каллен чувствует его жажду. Она обжигает. Каллен чувствует его боль – как свою. Острые спазмы в висках, вдоль позвоночника.
Легкие шаги. Каллен вздрагивает, облизывая пересохшие губы. «Тише, ради Создателя, ты разбудишь его», – шепчет он той, что входит в закрытые двери. Но Эвелин не боится. В ее руке – алый огонь, заключенный в стеклянную оболочку.
Чудовище чует его, раскачиваясь в темноте; пробуждаясь, выныривает на поверхность.
Каллен смыкает веки и засыпает – чтобы однажды не очнуться. Чудовище открывает желтые глаза и урчит, слизывая жгучие алые капли с бледной ладони.
Вечером, среди длинных лиловых теней, Эвелин зовет его собирать землянику. Они стоят на продуваемой всеми ветрами сторожевой башне, но Каллену хорошо и тепло внутри, как после сытного домашнего ужина, сдобренного чаркой крепкого вина. Эвелин снимает шлем, и ее отросшие рыжие волосы полощутся на ветру. Кинжалом она пытается подровнять ногти на левой руке — длинные и ярко-красные, как у орлейской модницы. Ее лицо, погруженное в глубокую тень серых башен Суледин, похоже на посмертную маску. — Земляника не растет посреди зимы, — говорит Каллен. — Эта растет. Красный лириум действует на него плохо, медленней, чем на других. Те говорят ему о небывалой силе и ясности ума, которую получают в награду, но самого Каллена изменения затрагивают мало. Только греет внутри, да хочется порой прыгнуть с самой высокой из башен Суледин. Господин Имшаэль говорит, что такое бывает. Господин Имшаэль говорит: выбирай. Каллен знает: за первым ужасом трансформации лежит бесконечный восторг, бесконечная песня, наполняющая умы его собратьев, уже прошедших превращение. Но он думает о матери и о сестре и медлит: что бы сказали бы они, увидев его таким? Узнали бы они его? Узнал бы он их? У Эвелин из Оствика красные ногти, красные губы, и однажды вечером посреди зимы она зовет его к замерзшей реке. Ее волосы пламенеют в вечернем свете, и Каллен вдруг вспоминает: на самом деле они вовсе не красные, как ему кажется сейчас. Когда он увидел ее впервые, они были светлыми, почти белыми. Что-то внутри него тянет как будто бы книзу, а что-то — как будто бы кверху, и что-то кричит, и что-то умирает от жажды. Красный лириум умеет говорить с тобой, а еще он умеет делать вид, что он — вовсе не он на самом деле. Эвелин протягивает Каллену шлем, полный красного крошева. У замерзшей реки они собирают землянику.
Битва ещё кипела, порождения валили на них волной, но Каллен старался не думать о том, сколько ещё он продержится. Щит он потерял в неравной схватке с командиром гарлоков, на доспехах остались внушительные вмятины от его топора, но взгляд храмовника всё равно возвращался к дракону на крыше форта с весьма похожим названием. Там, в самой гуще сражения мелькали молнии и било пламя – там была она, Солона. Отмахнувшись от очередного генлока или гарлока Каллен снова находил её хрупкую фигурку глазами – по всполохам молний, по снежной буре, по яростному пламени, рядом с которым пламя самого Архидемона казалось блеклым. И магесса стояла в этом круговороте магии, в этом вихре смерти спокойно и отстранённо, словно снова проходила своё Истязание. Никогда ещё испытания магов не проходили так быстро и чисто… Долго любоваться Амелл храмовнику не дали – несколько крикунов выскочили в ряды защитников и подняли там панику. Расправиться с тварями было не так просто, но они смогли и снова сомкнули строй, готовясь к следующей волне. А глаза сами снова отыскали её – Солона оказалась одна, на самом верху. Почему никого не было рядом? Каллен смотрел, не понимая, как навстречу дракону шагнула сама смерть – лица Амелл отсюда было не разглядеть, но он был уверен, что оно бледнее мрамора. Её руки протянулись к Архидемону почти нежно, и всё пространство на крыше накрыла тёмная туча, пронизанная сполохами молний. А затем странный луч вырвался в небо. Архидемон был побеждён. Орда порождений дрогнула, рассыпалась на отдельные отряды, потеряла цель и перестала быть управляемой. Твари бежали, Каллен чувствовал близкую победу, но взгляд снова притянуло к крыше. Теперь, когда облако рассеялось, там были лишь мёртвый Архидемон и несколько обеспокоенных людей. Что не так? Сердце пропустило удар, а затем он увидел, как кто-то, кажется это был новый король, подошёл и поднял невесомое тело Солоны. Её руки, повелевающие стихиями до этого, сейчас бессильно свисали. «Этого не может быть, она не могла умереть, кто угодно, но не она…» Каллен сам не помнил, как оказался на крыше форта, как взлетел по ступенькам, не замечая ничего вокруг, а перед глазами стояла то улыбающаяся Солона, то её безжизненное тело в руках короля. «Они не смеют к ней прикасаться! Не троньте её, ей больно!» Каллен хотел крикнуть, но не смог произнести и слова, когда встретился глазами с потухшим взглядом Амелл. Но на губах её играла победная улыбка…
— Мне снова снилось, что ты умерла. Глаза были мутными, как у мёртвой рыбы, а слёзы — тёмными и вязкими, как смола. Я держал тебя на руках, а обуглившиеся тела других Стражей ползли к нам со всех сторон. Горящий Адамант, залитый кровью Кинлох... Сколько ещё раз я тебя потеряю? Каллен обращается к мёртвой Амелл, зная, что она жива; героиня кошмаров, их страж и целитель. — Мне снова снилось, как ты меня убиваешь, — тихо отвечает она. — Говоришь, что мой Зов — одержимость, голоса демонов. Перестаёшь меня слушать и вонзаешь меч в сердце… — она нежно гладит Каллена по голове. — Но это всего лишь сны. Просто сны.
Каллен в таймлайне DA2. Объяснение сказанному им уже в Скайхолде "Я тогда был не слишком... приятным человеком". Остатки пережитого в ферелденском Круге, попытка отдалиться от всего происходящего вокруг и окружающих, чтобы защитить себя от возможных потрясений и проистекающая из этого "толстокожесть"(только с виду) и мерзкохарактерность.
Каллену не нужны бордели, он всего себя отдает долгу.
С одинаковым презрением он смотрит на сослуживцев, торопящихся в первый же увольнительный просадить жалование на шлюх, и на слабовольных магов, ползающих в его ногах, целующих сапоги и молящих не свершать над ними правосудия. С отвращением он смотрит на магов, отдающих себя во власть демонов, чтобы вырваться из власти храмовников, и на храмовников, наслаждающихся властью над магами. С малейшей толикой уважения на редких чародеев, способных с достоинством принять свою судьбу, и на рыцарей, верных долгу.
Но на самом деле все эти люди Каллену безразличны. Его волнует только собственное служение, собственная вера и собственный долг. Они помогают ему перешагивать через трупы союзников и врагов, игнорировать жалость, сострадание и даже ненависть. Каллен почти напоминает себе усмиренного, но ведь усмиренные не могут верить?
Просыпаясь по утрам с именем Создателя на губах и засыпая по ночам с молитвой Андрасте, он верит, что его дело праведно. Ведя перепуганных учеников в зал Усмирения и сопровождая провинившихся магов в карцер, Каллен не чувствует ничего. Глотая горькую синюю взвесь и равнодушно поглощая пищу, он думает о расстановке патрулей и графиках дежурств. Когда он отчитывается перед начальством о количестве побегов, задержаний, избиений, нарушений дисциплины, изнасилований, превышений полномочий, нападений на охрану, выявленных скрытых проклятий, в нем не дрогнет ни один нерв, ни один мускул не сократится судорожно на лице. Потому что Каллен верит – так надо.
Но даже вера оставляет его, когда Собор взлетает на воздух.
Утром, едва переступив порог кабинета Рыцаря-Командора, получает стопку приказов и ворох поручений, которыйе иной не сможет выполнить и за неделю. Каллен успеет.
Днём кошмары не отступали.
Он руководит каждым Усмирением. Сегодня было трое. Каждому он смотрит в глаза, не отворачиваясь. Под солнечным клеймом жизнь затухала так же, как его вера — под фиолетовым ужасом клетки.
Маги не любят храмовников. Мередит - ненавидят. Именно ее строгую роспись они страшатся видеть рядом со своими именами. Переведённый из другого Круга храмовник, ставший её правой рукой, красивым Рыцарем-Капитаном, кажется им другим. Всполохом надежды. Каллен пишет отказ на каждом письменном прошении, обнаруженном на собственном столе. Обрывает всякие попытки с ним заговорить. Маги замолкают. Пелена кошмаров никогда не сходит с глаз.
Рыцарь-Капитан - правая рука Рыцаря-Командора. Он ближе всех к женщине, живущей только собственной службой. Он первый, кто замечает её новый меч - красивый, сверкающий красными всполохами. Первый, кто видит нездоровый блеск её глаз - голубые, как лириум, теперь отсвечивают бликами её меча. После разговоров с Мередит у него начала болеть голова.
Сегодня Усмиренных было восемь.
Десять.
Останутся ли здесь маги без солнечного клейма?
Следующим утром глаза Мередит были красными. Оставляет дела на него - Орсино что-то снова удумал, и ей нужно в город. Каллен забирает стопку приказов и привычно желает Рыцарю-Командору хорошего дня. Голова взрывалась болью в висках. Мередит выходит из кабинета первая, прихватив с собой меч. Каллен с минуту внимательно смотрит на закрывшуюся за Рыцарем-Командором дверь. После выходит сам, запирая кабинет своим запасным ключом, и спускается вниз. Сегодня в списке было одиннадцать.
Этот город никогда не спит. Каллен завидует его бессоннице. Кошмары – простые сны давно перестали тревожить храмовника – настигают его под утро, когда он сдаётся в безуспешной попытке перебить сон. Порой ему хочется стать усмирённым, но это невозможно. Никто не поймёт того, что он пережил, никто не увидит фиолетовые провалы глаз демона так близко. Они подбираются к нему каждую ночь – всё ближе и ближе, впиваясь в саму душу. Никто не узнает, каково сидеть в клетке демона и думать лишь о смерти, что избавит от мучительных видений, и загонять воспоминания о Ней подальше, в самые глубинные слои подсознания. Никто не придёт на помощь. Он один на один в смертельной схватке с демонами. Каллен не замечает, как косо смотрят на него остальные храмовники, он не заводит друзей, помня, как отдавались их крики в стенах Кинлоха. Он знает, что больше не позволит себе стать уязвимым, дать слабину в прочной защите разума. И повторить свои ошибки.
Кассандра проводит дрожащей рукой по лбу, взъерошивая короткие влажные от пота волосы.
― О Создатель, что теперь будет? ― спрашивает она срывающимся шепотом. ― Ты говорил, что только он может это остановить! Ты говорил…
Солас молча встает и уходит, не обращая на застывшую Искательницу никакого внимания. Он говорил, он планировал... Ерунда! Все, что он задумывает, идет наперекосяк в этом выхолощенном мире. Сомнабория оказалась у безумца. Якорь попал в руки слабаку.
Солас продирается через завал из булыжников и древесных щепок, убивает трех демонов. Поглаживая рукоять кинжала, опускается на колени перед окоченевшим на холоде телом. Якорь чуть заметно мерцает, разбрасывая блики по льду.
«Невероятное везение, ― думает Солас, примериваясь, как бы половчее ударить по бледному запястью. ― Так все закончится гораздо быстрее».
Леди Инквизитор не прячет лица под маской, само ее лицо – каменная маска. Мимика кунари – если она вообще существует в природе – слишком отличается от человеческой. Даже если госпожа Адаар широко улыбается, нельзя быть уверенным, что это не оскал хищного зверя перед броском. Поэтому Гаспар непривычно взволнован.
Делая за закрытыми дверями некие, весьма неоднозначные предложения леди Инквизитору, новоявленный Император не знает, что услышит в ответ. Для него, старого мастера Игры уже давно нет ничего неожиданного как в людских решениях, так и в людских эмоциях. Ведя партию, он привык с самого начала знать ее итог. И тем острее вкус неизвестности в этот момент. Вглядываясь в чуждо-фиолетовые глаза, Гаспар ловит себя на мысли, что нервничает. Очень хочется забить тишину молчаливой паузы мерным постукиванием каблука о паркет.
Адаар молчит слишком долго, чтобы это могло считаться вежливым. Ни один человек в Орлее не позволил бы себе так долго не отвечать на его вопрос. И это тоже – непривычно.
– Политический и военный союз – безусловно, – наконец размыкает губы леди Инквизитор. – Именно с таким намерением мы принимали ваше приглашение, Ваше величество.
Она поднимается с роскошного кресла, и Гаспар тут же встает следом: не пристало шевалье сидеть в присутствии дамы. Теперь он смотрит на нее снизу вверх и чувствует, как что-то предвкушающе ворочается внутри.
– Остальное – тоже да, – на полтона ниже произносит Адаар и жутко кривит губы. Видимо, это улыбка.
Гаспар, чьи чувства так сладостно остры впервые за долгие годы, вновь чувствует себя молодым.
Изабелла зачем-то пытается вырваться из цепей, будто в ее силах сломать отменную кунандарскую сталь. Хоук молча чистит под ногтями кинжалом. Ей не понять… Может, только теперь в жизни появился хотя бы мало-мальский смысл?
– Что со мной будет? – Изабелла, внезапно затихнув, спрашивает дрожащим голосом.
– В Кун у каждого есть своя роль, – лениво отвечает Хоук. – Будет и у тебя. Не мне решать.
– Ты ведь попросишь за меня, правда? Между нами столько…
— До сих пор не могу поверить, что ты меня затащила на это корыто, — шутливо ворчала Мариан, пытаясь откупорить бутылку вина, прихваченную из портового кабака. — Эй, хватит называть мой корабль корытом! — с напускным возмущением воскликнула Изабелла, подошла к столу и уселась на него, небрежно подвинув карту. — Кстати, а ты правда можешь сделать так, как обещала матросам? Что, вот правда, может отвалиться и уползти? Мариан ещё пару раз попробовала подцепить пробку кинжалом, потом бросила это дело и вытащила зубами. Сделав щедрый глоток вина, волшебница откровенно призналась: — Могу, наверное. Не пробовала. Но если кто-нибудь ещё раз скажет, что ладно ещё капитан — баба, но второй им уже слишком много, и это точно к беде, то я обещаю, что попробую. — Это правильно, с мужиками по-другому нельзя, это как с мабари — должны чувствовать силу и уважать. — Изабелла согласно кивнула, и в этот момент корабль плавно качнуло — ветер подхватил паруса и потянул корабль прочь из порта. — Выпьем за моё первое отправление в море в качестве пирата? — предложила волшебница, которой пару глотков обманчиво лёгкого вина явно успели ударить в голову. Изабелла посмотрела на протянутую бутылку, затем на Мариан и хитро улыбнулась. — Пожалуй, я предпочту что-нибудь покрепче, — промурлыкала Изабелла. Мариан не нужно было намекать дважды, она охотно подалась вперёд навстречу склонившейся Изабелле и ответила на жаркий поцелуй, пьянящий намного сильнее любого алкоголя. Пожалуй, вино можно допить и как-нибудь потом.
Корабль с черным флагом рассекал спокойную гладь океана, переливающуюся на солнце. Изабелла задумчиво разглядывала горизонт, думая о том, как идеально сложилась ее жизнь. После победы над Мередит, она со своей любимой девушкой ступила на корабль и отправилась в путешествие, чем грезила последнее время. Наслаждаясь происходящим, пиратка устремила взор куда-то за горизонт. Вот только Хоук постоянно стонала, создавая проблемы, волнуя команду.
В каюте Изабеллу ждала девушка, которую пиратка любила, как бы не пыталась это отрицать. Хоук для нее была всем. Наутро она уверенно держалась за штурвал, пока мысли не прервал какой-то странный звук. Повернув голову, она заметила свою любимую, буквально повиснувшую на бортике. Судя по ее бледной, даже слегка зеленоватой коже, она явно находилась не в своей тарелке.
- Хоук, я не знала, что у тебя такой слабый желудок, - хмыкнула пиратка, подходя ближе и поглаживая подругу. - Ты же вроде приплыла в Кирковол на корабле.
- Тогда было некогда, а сейчас эта качка постоянно сводит с ума, - захныкала Защитница, опять облокачиваясь на бортик.
- Мы скоро войдем в порт, - ободряюще положив руку на плечо, сообщила девушка, но не смогла удержаться от колкости. - Представляю, что с тобой будет, когда мы попадем в шторм, - хмыкнула пиратка.
- А это не шторм?! - подняла полные ужаса глаза Хоук, зажимая рот руками.
- Ты такая странная, - хмыкнула Изабелла, обнимая девушку. - Но я все равно тебя люблю.
Пиратка даже была готова никогда не выходить в море ради любимой, только бы быть рядом. Тогда как Защитница была готова терпеть качку и тошноту.
Адаар вертела в руках незажжёную курительную трубку, нервно пересчитывая пальцами ложбинки на витиеватой резьбе по драконьей кости. На этом уединённом балконе на северном фасаде Халамширала не было ни чадащих факелов, ни нарядных светильников с убранными в стекло свечами, ни слуг, которых можно было бы послать за огнём. Курить же хотелось просто ужасно, лишь бы сбавить напряжение, да заглушить приторные ароматы королевского сада.
Щёлкнула ручка двери и открылись витражные створки, оживляя разноцветные световые пятна на полу и выпуская наружу звуки музыки и гомон голосов из бальной залы. Адаар мигом подобралась, расправила плечи и бросила свысока строгий взгляд через плечо, чтобы разглядеть собеседника, с которым предстояло вести светские беседы от лица главы Инквизиции, но увидела, что на балкон вышел только Дориан. Нахмуренные брови её тотчас расслабились, плечи опустились и она повернулась к нему со смесью облегчения и жалостливости на лице.
— Хотел сказать, что искал тебя по всему дворцу, но в самом деле я только выдерживал паузу... — начал было Дориан, закрывая двери, но разглядел её несчастную мину и сочувственно поджал губы. — Ох, бедолага. А ведь бал едва перевалил за середину! Адаар только хмыкнула согласно. — Туфли жмут? — попробовал угадать он, быстро перебрав в уме несколько причин, которые могли бы привести грозного Инквизитора в такой беззащитный вид. — Нет, но каблуки... они меня убивают! И огня нигде нет, — она взмахнула трубкой и через миг улыбнулась. — Варварские привычки здесь не в чести. — К твоей радости, — произнёс Дориан, подходя ближе с деланно шумным вздохом, — я готов потакать твоим маленьким слабостям. И даже не стану спрашивать, как ты умудрилась спрятать трубку под таким платьем.
Он не изменил привычке красоваться и, сверкнув перстнями на сложенных в красивый жест пальцах, наколдовал крошечный магический огонёк. Хотя, может, это и не привычка, подумала вдруг Адаар, едва ли он задумывается, как складывать пальцы, чтобы это смотрелось наиболее эффектно. Она поднесла ко рту мундштук, Дориан обхватил свободной ладонью её руку, державшую трубку, и поднёс огонёк к табаку, дожидаясь, пока тот займётся. Со стороны заботливые жесты Дориана могли показаться странными оттого, что руки Адаар, хоть и не лишённые изящества, были крупнее его собственных, но со стороны на них сейчас никто не глядел.
Дориан поднял голову и, с хитрой улыбкой глядя в лицо Адаар, посетовал: — Растрачиваю, видишь ли, магические таланты на всякие прихоти. Адаар отвела взгляд от дымка из трубки и склонила голову набок: — Куда же тебе деваться, такому ручному тевинтерцу! — Тише, ваша милость! — Дориан рассмеялся, отпуская её руку. — Здесь даже у стен есть уши. Подумай только, кто-нибудь услышит и весь орлейский двор захочет иметь подле себя такого же обаятельного северянина, как у Инквизитора Адаар.
— А что значит это слово? — Какое? «Амата»? С тевинтерского это переводится как «возлюбленная женщина». Если желаешь постигнуть язык моей родины, можешь начать со слова «аматус» для меня. Адаар хотела было ответить, но не нашла слов и только хлопнула губами, как рыба, и вдруг запунцовелась щеками. Подумала ещё, что, наверное, выглядит до смешного нелепо со своей растерянной физиономией и детским румянцем под острыми скулами вместо раскраски витаара. — Постой, если тебе не нравится, мы можем выбрать какое-нибудь другое слово, — Дориан поспешил не дать неловкой паузе возникнуть, взял Адаар за руки и, глядя на неё снизу вверх, предложил. — Хочешь, стану звать тебя малышкой?
- Уходи. Каждый вечер в Халамширале Дориан приходил к Инквизитору в покои. Дверь всегда была незаперта. Этим же вечером она не поддалась. Благо, Дориан предусмотрительно захватил с собой отмычки. Догадывался. Максвелл стоял на открытом балконе, повернувшись спиной. В комнате было абсолютно темно, и свет с улицы резко очерчивал силуэт уже бывшего Инквизитора. Широкие плечи. Узкую талию. Длинные худые ноги. Обрубок вместо левой руки. Дориан нахмурился. - Не уйду, - прозвучало тихо, но твердо. - Ты мне не нужен. Вздрогнул. Знал, что ложь. Ждал подобного. Но все равно готов не оказался. Шаг вперед. Максвелл все еще не двигается. - Я же сказал, уходи. Упрямство никогда не было слабой стороной Дориана. - А я сказал, что не уйду. - Зачем я тебе? - и невысказанное вслух, но все равно услышанное «теперь». - Думаешь, эта мелочь, - Дориан еще с секунду смотрит на пустоту на месте левой кисти, а потом впивается взглядом в его затылок, - изменит мое к тебе отношение? И ответ без раздумий: - Да, - а вот это ударило. Больно. Врезалось в уши и ледяным комком прошлось вдоль позвоночника. Дориан выдохнул. - Так, значит, ты обо мне думаешь... Расстояние в несколько шагов — чушь, когда обида, злоба, страх не за себя и отчаянное желание достучаться. Пробиться через панцирь, в который аматус заковал себя от всего мира. От него заковал. Максвелл не ожидал. Не ожидал, что его развернут лицом к себе резким властным жестом. Не ждал такой ярости во взгляде серых глаз. Не ждал, что в челюсть прилетит внезапно очень ощутимо и болезненно кулак. Голову повело в сторону, в глазах заплясали пятна. Боль отрезвляла, знал Максвелл. Немного приводила мысли в порядок, знал Дориан. Затем Тревелиан почти с ужасом наблюдает, как смуглые руки резко хватают остаток от его левой руки, поднимают выше, и великолепные губы Дориана прижимаются к этому поцелуем сквозь ткань одежды. Серые глаза сверкают в темноте. - Идиот, - поцелуй чуть выше конца обрубка. - Как смеешь ты после всего так думать, - еще один в плечо. Максвелл не мог издать ни звука. Не мог двинуться. - Мне плевать, сколько у тебя рук, - оттягивает ворот камзола и целует чуть выше ключицы, - сколько пальцев, - практически укус в шею, ощутить губами бешеный пульс, и Максвелл резко выдыхает. Дориан отстраняется, и вдруг очень медленно и аккуратно, будто пугаясь, что оттолкнут, обнимает его за талию и прижимает к себе одурительно близко, не отрывает взгляда, практически касается своим носом его. И вдруг улыбается. Хитро, как только он умел, и у Максвелла куда-то пропадает фантомная боль в уничтоженной руке. - Думаю, мои руки достаточно умелы, чтобы нам не было скучно. Как считаешь, аматус? Максвелл жмурится, не силах больше смотреть, не в силах больше стоять, убеждать кого-то, казаться сильным. Колени подкашиваются, но руки Дориана держат крепко. И бывший Инквизитор, спаситель Тедаса, легенда и герой сдается, обмякает в таких нужных ему объятиях, склоняет голову и утыкается носом в смуглую шею. - Все хорошо, - слышит он тихий шепот и медленно, робко обнимает здоровой рукой в ответ. - Ты не избавишься от прекрасного меня так легко. Максвелл вдруг фыркает и тихо смеется. - Я рад этому. И Дориан облегченно вздыхает. Это не последний раз, когда ему придется так его убеждать. Но он будет делать это столько, сколько придется.
Дориан не замолкает ни на секунду, пока Аддар тщательно расправляется с каждой блестящей застежкой, каждым тугим ремешком — шутит, белозубо ухмыляется, смеется, запрокидывая голову и подставляя взгляду смуглую шею. Дрожь на кончиках пальцев и лихорадочный блеск в глазах выдают его, но Адаар умеет промолчать, когда нужно — Шокракар уверял, что это дар, доставшийся от любого из богов в извинение за мрачную рожу.
Дориан стонет, когда Адаар целует его бедра, вздрагивает от прикосновения шершавого языка, обхватывает ладонью рог, но направлять не пытается — и жарко вспыхивает румянцем, когда Адаар делает простенький, обыденный комплимент, встретившись с ним взглядом.
— Я не уверен, какую картину собой представляю, — говорит Дориан с неловким торопливым смешком. — Не то весьма патриотичную — все-таки ты лобызаешь мне колени, не то — напротив...
Адаар фыркает.
— На твоем месте, магистерский сыночек, я бы поменьше трепался об Империуме, — говорит он, добавляя в голос рычащих ноток. — Ты, может, не знаешь, но нас, кунари, легко разозлить — а злить того, кто тебя вдвое выше и втрое сильней...
Уголки губ Дориана начинают подрагивать, он приподнимается на локтях, смотрит игриво и возбужденно, без былой нервозности, и заявляет:
— Если планируешь получить выкуп, учти: тронешь меня хоть одним когтистым пальцем, и отец встретит тебя не звоном монет, а хорошим заклинанием.
— Я тебя, имперчик, трону не только пальцем, и не только там, где ты подумал! — обещает Адаар, подхватывает Дориана под колено, прижимая его к груди, и звонко хлопает ладонью по ягодице — глаза у Дориана забавно округляются, а вот член бесхитростно прижимается к животу.
Еще Шокракар всегда говорил: "Ты, Адаар, как хороший эль — умеешь заставить расслабиться".
- Они ведут в самые отдаленные уголки мира, - вещала Морриган, и ее золотые глаза сияли, - и более того - в иные миры, иные времена. Херня полная, если спросите мнение Фарена Броски. - Свет мой зеркальце, скажи, - мурлыкала какая-то яркая блондинка, изгибаясь перед зеркалом в эффектных позах, - всех ли на свете я прекрасней? Морриган, конечно, предупреждала его: легче легкого заблудиться в лабиринте элювианов и, польстившись на чудеса иных миров, забыть о своей изначальной цели, превратиться в вечного странника. Блондинка за стеклом слегка прогнулась в пояснице. - Ништяк, - не удержался Броска и наполовину высунулся из рамы: – Жопа только жирновата… или это так свет падает, не пойму? Дай пощупать. Блондинка завизжала.